Кто смотрел советский художественный фильм «Овод» 1980 года, тот должен помнить центральную — по крайней мере, мне она видится таковой — сцену третьей серии, в которой главный герой открывается своему отцу. Её просто нельзя не запомнить, потому что это, безусловно, пик трагизма всей истории, наравне со сценой расстрела.
Кардинал Монтанелли приходит навестить больного и измученного заключённого, бунтовщика, судьбу которого он должен решить, дав или не дав своё согласие на его расстрел. Он не хочет разрешать убийства. И тут ещё выясняется, что осуждённый — его сын, потерянный много лет назад. Все эти годы отец винил себя в его смерти и мучился, как в аду. И вот они встретились. Кардинал плачет от радости, он предлагает сыну побег, чтобы вызволить его. Но тот, будучи когда-то набожным юношей, теперь, спустя много лет страданий, увечий, болезни, и винящий в этом отца, — который в самом деле не без вины, — разуверился и возненавидел религию. Он требует, чтобы отец отрёкся от сана и веры и бежал вместе с ним. Только тогда он поверит, что тот действительно любит его и раскаивается в том, что совершил когда-то. Кардинал не представляет, как можно отречься от Бога, который только что вернул ему сына. Он готов на всё, — снестись с бунтовщиками, приложить руку к побегу, даже совершить самоубийство, — но только не на это. Однако сын ставит ультиматум: или я, или твой Бог. Кто тебе дороже? Либо отрекись от него, либо дай согласие на мою казнь.
Описывать эту сцену бесполезно: её надо видеть. Если о чём-то и можно сказать, что оно душераздирающе, то именно о ней. Кратко говоря, в итоге Монтанелли не находит в себе сил отречься. Выбор сделан. Артура расстреливают. Сам же кардинал, увидев сына, лежащего у расстрельной стены, повреждается в уме и тоже умирает.
В пересказе это не производит впечатления. Однако я не затем и пересказываю. Я хочу сказать несколько слов о моральной трагедии, разыгрывающейся на экране. Потому что хотя сюжет и вымышлен, трагедия-то настоящая.
Оба, отец и сын, чудовищно страдают. Один много лет терзался виной, другой же, несмотря на то, что отец во многом стал виновником его собственных мучений, всё же продолжает любить его. Он хочет убедиться, что отец тоже его любит и раскаивается, — и потому ставит кардинала перед поистине страшным выбором. Если вновь обретённый сын для него в самом деле дороже всего, то пусть он это докажет. Ведь Бог — это деревянный кумир, а сын, живой, искалеченный жизнью, истерзанный болезнью и тюрьмой, стоящий на пороге смерти, вот он, прямо перед ним. И если Бог есть, то не он ли допустил все эти муки? Так в чью пользу будет сделан выбор? Кардинал же видит всё иначе. В его понимании именно Бог сохранил Артура и возвратил его отцу. Тот все эти годы искренне верил, молился за сына и во искупление своего греха. Сокрушённый сердцем, он вёл жизнь столь праведную, столько делал для людей, что прослыл святым. И вот — счастье. Сын жив, и его можно спасти от казни. Кому нужно быть благодарным за это, если не Богу? И как можно отречься от него, да ещё в такой момент?
Да, требуя подобного, Артур жесток. Это от боли. Люди были жестоки к нему, сама жизнь была жестока к нему, — и теперь он жаждет получить своё утешение. Если он вернулся к отцу, то пусть теперь и отец вернётся к нему, оставив веру и Церковь, которые когда-то послужили отправной точкой всех бед и разлучили их. И как можно любить Бога, который сделал с твоим сыном вот такое? Кого вы больше любите, падре, его или меня? Это жестокость дикой боли и отчаяния, последняя попытка оправдать и отца, и свою любовь к нему, которую Артур сам себе не может простить.
Он пошёл ва-банк, поставив свою жизнь против веры отца. И проиграл. Почему? Потому что не мог выиграть. Он потребовал от отца цену, которую тот не мог уплатить. Даже за жизнь сына.
Был ли жесток кардинал Монтанелли, делая свой выбор? И да, и нет. Потому что он просто не мог сделать иного выбора. Для него на самом деле не существовало альтернативы. Он мог отказаться от своей жизни, — что и предложил сыну. Он, священник, готов был пойти на смертный грех самоубийства и погубить свою душу, — потому что вновь обретённый сын для него дороже спасения души. Но это-то как раз возможный выбор. А как можно отречься от Бога? Ведь он верит, и в произошедшем видит именно перст Божий. Бог для него — реальность, и теперь стал ещё реальнее. Как отказаться от реальности? Как объявить несуществующим солнце, которое сияет над твоей головой? Это не то что хочется или не хочется, и он не то что готов или не готов к такому решению, а даже саму такую возможность он не может рассматривать в принципе. То есть выбор как бы есть, но в действительности его нет. Потому что подлинно верующий человек не выбирает, верить ему или не верить. Он просто верит. И это больше, чем жизнь. От жизни можно отказаться, а от веры нет, — если она настоящая.
Понимал ли это Артур, когда ставил своё условие? Может быть. И тогда это было осознанное стремление всё закончить, умереть, избавившись наконец от мук. Но скорее всего, не понимал. Он сам утратил веру, и пытался, как мог, спасти отца от наваждения поклонения «деревянному кумиру». Это была ошибка, за которую поплатились жизнью оба.
Сам я неверующий. Однако понимаю, что такое вера, и могу дать совет: никогда не ставьте верующего перед таким выбором, никогда не требуйте, чтобы он отказался от веры. Он не сможет, даже если очень захочет. Потому что это не вопрос желания, и даже не вопрос воли. Если вера есть, нельзя выбрать опцию «Не верить» и поставить напротив неё галочку. Это как с любовью. Разлюбить можно, как и разувериться, — но не сию минуту, по собственному желанию. Или как со знанием. Если оно есть, то оно есть, — и точка. Если ты знаешь, что дважды два — четыре, то отменить этого нельзя. Даже заявив во всеуслышание, что это не так, ты всё равно будешь знать, что это так. Ты просто солжёшь, и всё. Так и с верой: в крайнем случае, человека можно вынудить солгать ради, например, спасения жизни, своей или чужой. Но не отречься по-настоящему.
Скольких людей на протяжении истории принуждали отрекаться от их веры?.. Таких не счесть. Иногда подобным образом «обращали» целые народы. Впоследствии выяснялось, что многие продолжали тайно следовать прежней религии, совершать её обряды и т.д. Их изобличали, наказывали, даже истребляли. Или всё это продолжалось подспудно, веками, постепенно превращаясь в так называемую «народную религию», вырождаясь в суеверия. А сколькие отреклись под пытками или под угрозой казни? Кто-то и впрямь принял новую веру, — но это означало, что у него и прежней-то веры, по большому счёту, не было. Он не очень-то верил до этого, и продолжил не очень-то верить дальше. Многие из страха шли на ложь, а в душе продолжали верить по-своему. Иные предпочитали смерть. Ясно одно: у кого вера была, у того она и осталась. Её не выжжешь даже калёным железом.
Поэтому не надо и пытаться. Бесполезно. Можно постараться переубедить, что-то опровергнуть, что-то доказать, — и то если человек согласен вас выслушать. Требовать же, или, тем более, заставлять, нельзя. В лучшем случае, — хотя он далеко не лучший, — человек солжёт вам, а потом будет мучиться от этого. Или вашим отношениям придёт конец. В худшем случае с ним произойдёт то же, что с кардиналом Монтанелли, который помешался. Такая страшная моральная дилемма в самом деле может свести с ума. Ловушка, из которой нет выхода. Загонять в неё того, кому хочешь помочь, доводить его до психического срыва, — не самое удачное решение. Жестокое, бесполезное, и просто неумное. Если Артура в большой степени извиняет его собственное состояние, — измученность душевная и физическая, лихорадка, крайнее психологическое напряжение, нахождение на краю гибели, аффект, — то многие ли потом смогут привести такие доводы в свою защиту?
Пусть то, во что человек верит, со стороны кажется странным, нелепым, смешным; пусть точно известно, что его мировоззрение не истинно. Требовать от него отречения всё равно нельзя. Это неуважительно, бессмысленно и жестоко. Да, он погрязает в заблуждениях. Но вот так его от них не спасёшь. Если не представляется возможным сделать это другим способом, значит, это и не удастся. Возможно, что-то изменится в будущем. Возможно, он сделает другой выбор. А сейчас его выбор таков, и это надо принять. Как с ним строить отношения дальше, и строить ли вообще, — уже другой вопрос.
Не ставьте никого перед выбором кардинала Монтанелли. Потому что только с виду это выбор, а на самом деле — приговор. Это может касаться не только религиозной веры, но любых убеждений вообще, — относящихся к политике, морали, науке. Мало ли людей погибло за свои убеждения? Убеждения сами — как приговор, если они искренни. И не надо называть это фанатизмом. Быть приверженным своим убеждениям, своей вере, быть приверженным до конца, — нормально. Это по-человечески. Нельзя превращать этот приговор в приговор к безумию или смерти. Возможно, не для него одного.
Вот, пожалуй, и всё. Дальше я рискую уйти в самоповторы, а потому самое время закончить. Что хотел сказать, то сказал. Может быть, когда-нибудь ещё вернёмся к данной теме.
© Атархат, 2023
